Люцерис Веларион медленно приближался к массивной дубовой двери, его длинные пальцы, которые казались бы нежными и безобидными при других обстоятельствах, теперь крепко сжимали металлическую ручку. Он задержал дыхание, как будто пытаясь на мгновение совместить свою душу с душами тех, кто проходил через эту дверь до него. С осторожностью, приличествующей мастеру своего дела, он приоткрыл её, позволяя только легкому потоку воздуха проникнуть наружу. Таинственная атмосфера, царившая за этим порталом, была ощутима даже до полного открытия двери. Мокрый, липкий воздух, который словно веял с мест, забытых Богом, обдал их, пронзая до костей. Запах стали, пота и крови смешались в вихре чувств, вызывая отвращение и любопытство одновременно. Это была комната, где секреты раскрывались, а долги возвращались с лихвой.
Остановившись у порога, Люцерис повернулся к Рейлле, его глаза, которые обычно были зеркалом его души, теперь казались глубокими безднами, где скрывались тайны и интриги. "Сейчас ты узришь один из столбов, на которых держится твоя власть и безопасность", — хладнокровно произнёс он, каждое слово было взвешенным, точно выбрано для максимального эффекта. В его голосе смешались сожаление за необходимость показать королеве эту темную сторону его работы и страсть к той власти, которую этот уголок замка давал ему. Ослепительное отражение от факелов, расставленных по периметру комнаты, играло в глазах Люцериса, в которых, казалось, таились искры гнева, решимости и, возможно, даже немного вероломства. Это был взгляд человека, который знал, что он делает, и готов был пойти на любые жертвы ради своих целей.
Люцерис, с ловкостью и нежностью, неожиданной для такого мрачного места, аккуратно положил свою руку на талию королевы. С каждым его движением чувствовалась определённая цель, скрытая под внешней галантностью. Ведя Рейллу в эту тёмную комнату, он напоминал грациозного жениха, проводящего свою избранницу в покои первой брачной ночи. Однако, вместо шёлковых простыней и роскоши здесь царили дерево, камень и орудия страдания. Факелы, расставленные по комнате, создавали на стенах танцующие тени, их оранжевое свечение подсвечивало множество орудий пыток, от которых мороз пробегал по коже. Люцерис остановился на мгновение, позволяя королеве впитать в себя всю мрачность этой камеры. Его взгляд, привыкший к таким сценам, оставался бесстрастным, но за этой маской холодности скрывалась острая наблюдательность.
В центре помещения, за железным столом, сидел задержанный убийца. Его тело, покрытое синяками, было свидетельством жестокости стражников. Его рванная одежда, та самая в которой он отважился совершить покушение на венценосную особу, казались теперь ничем больше, чем тонкими лоскутами ткани, бессмысленно висящими на его измученном теле. Его взгляд, изнурённый и тусклый от боли, не мог скрыть яркого свечения ненависти, что горело в его глазах. Цепи, которые сковывали его к столу, при каждом его движении издавали легкий, еле уловимый для уха, звон, напоминая о его пленении. Эта картина говорила о том, что убийца уже испытал на себе весь ужас этого места. Но был ли это конец или только начало?
Когда Люцерис направился к столу с орудиями пыток, в воздухе стала ощущаться натянутая струна ожидания. Убийца, связанный на столе, непроизвольно сжался, ожидая новых страданий, а дыхание Рейллы становилось все более частым и неровным. Но лорд Веларион, казалось, играл с ними свою интригующую игру — его целью был совершенно другой стол, где расставлены были разнообразные флаконы и пробирки. Его действия были аккуратными и уверенными: он избирательно брал одно за другим снадобья, тщательно смешивая их, словно искусный алхимик или колдун. Каждое движение его рук, каждая капля, смешиваясь с другой, создавали нечто новое и мистическое. Возможно, это было что-то, что он готовил специально для таких случаев?
Когда экстракт был готов, Люцерис, не теряя из виду убийцу, вернулся к Рейлле. Его действия, казалось, были продиктованы не только заботой о ней, но и определенными планами. Протягивая колбу с содержимым, он не столько предлагал, сколько почти настаивал: "Мне кажется, тебе стоит выпить это, королева." Его голос был мягким, но в то же время не терял своей уверенности. Глаза Люцериса, в которых играли отблески факелов, пристально следили за её реакцией. Стеклянная колба в его руках выглядела как таинственный артефакт, свет внутри которого пульсировал, словно живой.
"Ты не можешь допустить, чтобы эмоции овладели тобой в такой критический момент", — уточнил Люцерис, наблюдая, как дрожь пробежала по руке королевы. Прикосновение его пальцев к её коже было легким и коротким, но достаточным, чтобы пробудить в ней ощущение замершего времени. Тонкие пальцы Люцериса скользнули по коже Рейллы, касаясь ее руки, и она почувствовала, как электрический заряд прошел между ними. "Ты должна быть на взводе, но не потерять контроль над собой. Это снадобье поможет", — его голос звучал нежно, но с ноткой угрозы, как будто он держал её судьбу в своих руках. Приблизившись так, что её могло казаться, что они почти слились в одном, его дыхание, слегка пряное и тяжелое, прокоснулось её шеи. Встреча их взглядов стала на мгновение переплетением страсти и опасности, где каждый понимал, насколько неустойчивым может быть баланс их взаимоотношений в данной ситуации.
"Пришло время узнать правду," — прошептал он, и в его голосе появилась решимость. Эти слова были не просто приглашением, а приказом в плоскости понимания, что и как дальше будет происходить, чего нельзя было сказать о королеве. Его глаза, полные темных интриг и тайн, затемнились. Он отвёл её к массивному дубовому стулу, почти трону, который был выставлен несколько в стороне, чтобы обеспечить ей как можно лучший обзор всего помещения. Скрип вращающегося стула наполнил томительную тишину камеры, когда Люцерис усадил на него королеву, подчеркнуто убедительно и тщательно обеспечив её комфорт.
А потом, с той же медленной решимостью, Люцерис направился к столу с инструментами пыток. Его взгляд скользил по разнообразию устройств – от когтей и клинков до плетей и тяжелых дубинок. Однако его выбор пал на утонченный, зловещий инструмент, на который его внимание привлекло необычное блеском и остротой – это были железные щипцы, их концы были изогнуты и заострены до иглы, что делало их идеальным инструментом для изощрённых пыток. В руках Люцериса они казались чем-то большим, чем просто инструментом – символом мрачной власти и контроля, что только усиливало напряжение в помещении. Он чувствовал, что убийца на столе начинает понимать, что его ожидает, а взгляд королевы, следящей за каждым его движением, оставался нечитаемым. С таинственной улыбкой, которая не отражала истинных эмоций, Люцерис взял инструмент в руку и медленно направился к привязанному убийце. Словно король перед своим подданным, он показывал, что контроль полностью в его руках, оставляя все остальные в ожидании следующего хода в этой опасной партии.

Тяжелый воздух пыточной, насыщенный запахом страха и пота, вибрировал от напряжения, когда Люцерис Веларион медленно и уверенно двигался к столу. Его силуэт, высокий и стройный, держал в напряжении каждого, кто присутствовал в комнате. На его лице читалось безмерное презрение к пленнику, а его глаза горели холодным пламенем, словно он был властелином теней, который выбрался из своих подземелий, чтобы судить и карать.
Садясь напротив пленника, он медленно перекрестил ноги, словно король на своем троне, позволяя своему взгляду скользить по его измученному телу, усмехаясь при этом. Пленник, чувствуя его взгляд, пытался избежать его, но глаза Люцериса словно бы приковывали его к месту.
В этот момент тишина стала настолько глухой, что слышно было, как дрожит пламя свечей от еле заметного сквозняка. Рука Люцериса, тонкая и бледная, словно кисть художника, предназначенная для создания великих произведений искусства, медленно, с замедленной грациозностью, поднялась и ухватилась за рукоять железных щипцов. Инструмент пыток, темный и угрожающий, отражал тусклый свет свечей, создавая мерцание на бледной коже Люцериса и добавляя еще больше мрачности этой сцене. На мгновение показалось, что сам инструмент жаждет крови, а Люцерис лишь его проводник в этом кровавом ритуале.
В комнате, наполненной тяжелым запахом пота и страха, снова наступила гробовая тишина. Люцерис, словно паук, готовый укусить свою жертву, задал вопрос таким образом, будто искал ответ на древний ребус, а не историю предательства и крови. "Расскажи мне, почему ветер на юге от Старой Деревни так холоден даже в летние месяцы?" - Его голос звучал мягко, будто шелковое прикосновение, но каждое слово напоминало о лезвии, которое может вонзиться в сердце с каждым дыханием.
Пленник, связанный цепями, изо всех сил пытался встрепенуться, и на его лице появились красные прожилки от напряжения. Его глаза бросили яростный вызов Люцерису, но в них также мелькал ужас от того, что может последовать дальше. "Сдохни ублюдок!" - прошипел убийца, его слова были полны яда и отчаяния, - "Ваша голова скоро будет украшать пику на стенах. Тогда и узнаете ответ на свой вопрос!".
Люцерис улыбнулся, и эта улыбка была более жуткой, чем все его предыдущие действия. Он слушал слова пленника, как будто они были сладостным напевом, подбадривающим его. "- Всем известно, что ваша ведьма-королева околдовала нашего короля Эйриса II," - продолжал бунтарь, гнев и отчаяние в его голосе бились, как пламя, "Вы можете пытать, избивать меня сколько угодно, но мне нечего вам рассказать."
И, несмотря на то, что его руки были прикованы к столу, пленник собрал во рту слюну и с отвращением плюнул в сторону королевы, которая безмолвно смотрела на него, будто статуя. Её кожа была бледной, глаза горели яростью и уничтожением, но в то же время, они были полны гордости и величественности. Пленник усмехнулся, уверенный в своем превосходстве, не понимая, что его дни, возможно, уже сочтены.
Люцерис Веларион, обладая тем характерным аристократичным спокойствием, погрузил помещение в напряженное молчание, в котором лишь изредка нарушаемом мерцанием огня факелов. Слова о боли, которые он произнёс, замерли в воздухе, струясь как плотный, отравляющий туман. Люцерис не спешил. Его пальцы, покрытые холодным потом, обвились вокруг рукоятей щипцов, а руки двигались с неестественной, словно марионеточной, плавностью.
"Боль - это что-то гораздо более тонкое, чем просто физическое страдание," продолжил он, голос его был спокоен и ровен, создавая странное противоречие с ситуацией, "Боль - это искусство, это... поэзия агонии."
Люцерис наклонился над узником, и его глаза погрузились в бездонные глаза того, застывшие от страха и ненависти. Он медленно подошел к узнику и, ухватив его руку, приковал ее к наручникам на столе, затем приблизил щипцы к пальцу убийцы, и кончики инструмента касались мягкой и уязвимой плоти под ногтем. Секунда, висящая между ними, была наполнена ожиданием - мучительным, всепоглощающим.
Щипцы зажали плоть, и узник напрягся, но Люцерис остановился, удерживая инструмент в этой позе, не давая облегчения от ожидаемой боли. Он знал, что предвкушение, это предчувствие, способно порой быть столь же изощрённым и мучительным, как и сам акт насилия.
"Вы понимаете, настоящая боль не всегда в том, что ты чувствуешь. Она в том, чего ты не ожидаешь..." проговорил Люцерис, вновь погружаясь в глаза узника.
Кровь, как глубокий красный акцент, появилась из-под ногтя, оставив след на блестящем металле щипцов. Люцерис ощущал каждое движение узника, видел, как каждая мускула напрягается в предвкушении. Это было похоже на медленный танец, где страх и боль были партнерами, и Люцерис был хореографом этого мрачного балета.
Люцерис не спеша выдернул ноготь, обращая внимание на каждую деталь - на то, как капли крови стекали по пальцу узника, как его тело напряглось и потом расслабилось от освобождения от ожидания, на слабый, еле слышный стон, который узник не смог удержать в себе. Взгляд Люцериса был столь же холоден и неумолим, как всегда, его лицо не выражало ни капли сочувствия или сомнения.
"Вот видите," произнёс он спокойно, "теперь у нас есть время поговорить... по-настоящему поговорить."
В этот момент Люцерис почувствовал, что его внутренний мир каким-то образом отзеркаливается в этой комнате - он был полон темноты, холода и жестокости. Он стоял на пороге чего-то, что, казалось, уводило его всё глубже в мрак. Но Люцерис принял этот мрак, ведь только в темноте можно научиться ценить свет, который, возможно, появится впереди.
Тьма окутала комнату, освещаемую лишь мерцающим светом свечей и факелов. Запах пыли и страха смешивался с древесным дымом, а тени, отбрасываемые пляшущими языками пламени, создавали на стенах и потолке комнаты извилистые, живые рисунки. От этого запаха стоял в воздухе едва уловимый металлический привкус крови. Щипцы, которые держал в руке Люцерис, отражали свет, создавая иллюзию, будто они искрились недоброжелательной жаждой мести. Каждый его движение был выверен и медленен, словно он наслаждался моментом.
Прикосновение холодного металла к коже убийцы вызвало у него резкий судорожный тик. Глаза пленника расширились, он чувствовал, как щипцы углубляются под его ноготь, а каждая его клетка ожидала боли. Его дыхание становилось все более быстрым и рваным, а пот, выступивший на лбу, катился крупными каплями, ударяясь о землю словно молоток по наковальне. И тогда, внезапно, с резким и глубоким звуком, напоминающим разрыв ткани, Люцерис вырвал ноготь из пальца узника. Мгновенный вопль боли откликнулся в стенах, и эхо этого крика продолжало звучать в ушах всех присутствующих, долго после того как он стих. Капли крови медленно сочились из открытой раны, падая на каменный пол и создавая мрачную, непрерывную мелодию боли.
Люцерис оставил щипцы на столе, и его глаза, бликующие в сумраке, устремились на изогнутого от боли пленника. Его лицо оставалось непроницаемым, а взгляд продолжал ставить узника на место, делая ясным, что это было лишь начало. Темные тени, которые скользили по комнате, словно живые существа, следили за каждым движением, за каждым вздохом, угрожающе нарастая в моменты тишины.
Холодное, бесстрастное лицо Люцериса казалось почти демоническим в свете факелов, а его глаза были бездонными и пустыми, словно он утратил всю человечность, жертвуя ею ради своих целей. Тем не менее, в этом взгляде было что-то, что заставляло убийцу чувствовать себя еще более уязвимым.
Пленник глубоко вздохнул, пытаясь собрать оставшиеся силы. Его губы начали трястись, и голос дрогнул, когда он начал говорить: "Ты можешь наслаждаться своей мрачной игрой, Люцерис, но не думай, что я стану твоим покорным слугой. Я понимаю, что скорее всего не уйду отсюда живым, но я буду сопротивляться до последнего дыхания, да будет проклята королева! Да здравствуют великие Дома!"

Люцерис медленно и тщательно изучал Рейллу, каждую черту её лица, каждую искру в её глазах. Под плотной завесой светлых волос его лицо выглядело еще более бесстрастным, но глаза – те горели холодным пламенем интереса и коварства. Его взгляд, такой глубокий и магнитный, оставлял ощущение, будто он может проникнуть в самые потаенные уголки души. Наклонив голову, словно зверь, оценивающий свою добычу, он задержал свои темные орбиты на Рейлле. Это не был просто взгляд – это было что-то на грани хищной оценки и неприкрытого любопытства. Словно он хотел погрузиться в её внутренний мир, разорвать покровы тайн, окружающие её сущность, и узнать, что заставило её так измениться.
Его лицо не выражало ни малейшего эмоционального отклика, но глаза, эти бездонные колодцы, где мрак сливался с яростью, рассказывали о том, что внутри этого мужчины кипят страсти, какие невозможно описать словами. Он, казалось, воспринимал Рейллу не как королеву, а как загадку, которую необходимо разгадать, даже если для этого придется расколоть её сердце. Люцерис, склонив голову, наблюдал за Рейллой, и в каждом его взгляде прослеживалась некая холодная оценка. "Этот шторм внутри тебя... он новый," – его слова струились мягко, но в них была скрыта острая нотка опасности. Люцерис ощущал, как каждое слово, произнесенное им, погружается в уши королевы, окутывает её сознание и вызывает неуловимые изменения в её взгляде. Его голос, глубокий и немного хриплый, усиливал мистическую атмосферу, что царила в том замкнутом пространстве пыток.
"Ты действительно удивляешь меня с каждой минутой, Рейлла. Восхитительное сочетание хрупкости и силы," продолжал он, словно пытаясь разглядеть то, что скрыто за её маской непоколебимости и решимости. Люцерис был совершенно поглощен её трансформацией, этим внезапным и драматичным изменением, которое он не мог полностью объяснить или понять.
Возможно, адреналин, врывающийся в кровь в таких напряжённых ситуациях, открыл что-то дикое и первобытное в ней, что ранее было удерживаемо культурой и этикетом. Возможно, это было что-то, скрытое глубоко внутри, жаждущее вырваться наружу уже долгое время. Или, возможно, это был результат действия микстуры, нечто, что отпустило её внутренние оковы и позволило на мгновение увидеть мир через призму жестокости и безжалостности. Но, несмотря на всю свою проницательность и опыт, Люцерис осознавал, что даже самые мощные яды и зелья не способны изменить сущность человека. Они могут раскрывать потаенные страхи, желания, возможности, но не создают их. Так что, откуда берется эта новая сила в Рейлле, эта решительность и хладнокровие, которая была ему столь знакома?
Исследование этой загадки, почувствовал Люцерис, может стать далеко не безопасной игрой, ведь даже самая красивая роза имеет шипы. Он был готов разгадать тайну, скрывающуюся за этим вновь обнаруженным аспектом Рейллы, даже если это потребует от него столкновения с темной и опасной стороной этой могущественной женщины. Тенью, медленно и с расчетливой целенаправленностью, Люцерис двигался к маленькой жаровне, в которой тлели угли. Каждый его шаг отдавался в сердцах присутствующих, словно стук грозы на горизонте. Его решительные движения не оставляли сомнений в его намерениях. Комната была поглощена атмосферой страха, и воздух казался стальным от напряжения.
Щипцы, которые он опустил в жаровню, начали быстро нагреваться, а темные угли ярко загорелись от контакта с металлом. Звуки треска дров служили единственной мелодией этой мрачной комнаты, окутанной тяжелым молчанием. Каждая искра, вылетающая из-под щипцов, казалась словно частицей души узника, который инстинктивно понимал, что будет дальше. Влажные от пота волосы Люцериса прилипли к лбу, а капли страстного напряжения стекали по его лицу, словно маленькие кристаллы, искрящиеся на его загорелой коже. Его глаза, полные холодного расчета, не отрывались от узника, создавая иллюзию, что в этой комнате только их двое.
Вернувшись к узнику, Люцерис медленно и с наслаждением приблизил раскаленные щипцы к другому ногтю мужчины. Крик убийцы отразил всю гамму чувств: от агонии и страха до гнева и отчаяния. Его глаза, полные слез и боли, на мгновение встретились с глазами Люцериса. "Вы за это заплатите!" - вырвалось у него из груди, словно последнее предупреждение перед грядущей бурей. И хотя его голос был наполнен яростью, глубоко внутри он чувствовал, что каждое следующее слово может стать его последним.
Люцерис стоял, устремив взор в угрюмые глаза убийцы, и в этом неподвижном контакте глаз сгущалась напряжённая, тяжёлая атмосфера мрачного предвестия. Он мог почувствовать медленно пульсирующий страх, удерживаемый в узде чётким контролем узника, и в этом крохотном всплеске эмоции усмехнулся. Его улыбка была холодной и зловещей, она словно поглотила каждую каплю света в этой угрюмой темнице, делая атмосферу еще более давящей.
"Ланнистеры, так?" прошептал он, голосом, полным темной уверенности. Его взгляд был пронизывающим, анализируя каждую мелочь в выражении лица пленника. Люцерис уловил отголоски прежней гордости убийцы, той несгибаемой решимости, которая была характерна для сторонников великой династии Ланнистеров. В голове Люцериса буря мыслей превращалась в яростный вихрь. Он вспоминал каждую утечку информации, каждую мелочь из тайных сговоров, которые недавно стали всё более ощутимыми в королевстве. Слухи о Ланнистерах, известных своими хитрыми и коварными планами, сплелись в его разуме с этим внезапным, жестоким актом насилия. Ибо какой еще дом мог бы посметь на такое?
Люцерис подумал о Тайвине, чьи мотивы и действия всегда были темной материей, наполненной коварством и жаждой власти. Наверное, согласно мнению Ланнистеров, королева Рейлла, наделённая своими необычными способностями, вполне могла зайти слишком далеко, овладев умами тех, кого ранее считали союзниками. Таким образом, убийство становилось не просто актом мести, но и методом отправить королевству ясное послание о силе и решимости дома Ланнистеров.
Люцериса не удивило, что убийца в его плену не испытывал страха перед смертью. Ведь этот момент показал истинное отражение принципов Ланнистеров - «Ланнистер всегда платит свои долги». И в этом безмолвном обещании расплаты, в этом ожидании мести сквозь зубы убийцы, Люцерис чувствовал неведомую до этого момента зловещую угрозу, питающую свою тёмную решимость выяснить правду в этой тёмной, извилистой игре власти и предательства. И хотя в его душе начал гореть холодный огонь решимости, что-то в глазах убийцы предвестило долгий и мрачный путь впереди.Но вместо того чтобы продолжить допрос, Люцерис решил использовать элемент неожиданности. Он медленно убрал щипцы, создавая видимость, что момент мучений прошел. На мгновение в комнате появилась иллюзия облегчения. Однако в следующую секунду, внезапно и жестоко, он отсек промежуточную фалангу пальца у убийцы. Когда крик убийцы пронзил темное помещение, он звучал как душераздирающий стон души, потерявшей всю надежду. Это была агония, насыщенная глубоким отчаянием и страхом, который на мгновение сделал воздух в комнате еще тяжелее и давящим. Каждая нота этого вопля отражала безумие, граничащее с потерей рассудка, звучание которого заставило бы даже самое каменное сердце сжаться от ужаса.
Лицо узника изменилось до неузнаваемости. Его кожа стала бесцветной, словно все кровь моментально покинула его тело, оставив лишь бледный и ужасающий оттенок. Глаза, ранее искрящиеся угрозой и решимостью, теперь выражали только ужас. Они вытаращились, как у зверя, пойманного в ловушку, и в них было видно полное непонимание происходящего — будто душа узника пыталась понять, как такое стало возможным. Взгляд убийцы, нацеленный на Люцериса, был полон ярости и глубокой, темной ненависти. Этот взгляд, даже в его моментальном состоянии слабости, был настолько пронзительным, что можно было увидеть всю его злобу и решимость отомстить. Если бы у него была возможность, он бы моментально бросился бы на Люцериса, чтобы расплатиться за причиненную боль.
Но Люцерис стоял над ним, словно темная тень, улучившая момент для своего коварного поступка. Его спокойствие и уверенность в себе были настолько велики, что создавали контраст с бурей эмоций убийцы. Это была демонстрация его власти, демонстрация того, что даже тот, кто считал себя непобедимым, может быть побежден. В этой игре на грани жизни и смерти, Люцерис доказал свое превосходство.

Люцерис двигался к пленнику с замедленной, церемонной грацией, словно кот, готовящийся к нападению на свою жертву. Каждый шаг, каждое медленное движение было насыщено хищной элегантностью и безмерной угрозой. Каблуки его ботинок щелкали по холодным каменным плитам подземелья, создавая едва уловимый ритмичный звук, который звучал как предсмертный бой колокола для пленника.
Останавливаясь непосредственно над ним, Люцерис украдкой вдохнул аромат страха и пота, исходящий от мужчины, привязанного к пыточному столу. Его дыхание было прохладным и ровным, в противоположность затравленному и рвущемуся в панике дыханию пленника. Глаза Люцериса были как ледяные пруды, но если проникнуть глубже, можно было увидеть искры маленьких звезд наслаждения, таинственно мерцавшие в глубине его зрачков. Эти звезды свидетельствовали о том, что события этой ночи, возможно, приносили ему гораздо больше радости, чем любой бал или прием в королевском дворце. Настолько неестественно и противоречиво это наслаждение казалось на фоне мрачного, холодного помещения и ужасающего контекста, что каждый, кто бы видел этот взгляд, мог бы подумать, что Люцерис действительно нашел свой особенный способ расслабиться после долгого и изнурительного дня, проведенного в вихре интриг и борьбы за власть.
"Ты возомнил себя здесь хозяином мероприятия?" - глубоким, насмешливым баритоном начал Люцерис, каждое слово в его речи было насыщено ядовитым презрением. - "Ты всего лишь жалкая пешка на моей шахматной доске, потерянный и беспомощный, не понимающий даже базовых правил игры!" В его глазах заблестели хищные искры, в то время как уголки его рта иронично изогнулись в издевательской улыбке. Подавленное, но громкое биение сердца пленника было настолько громким в этой мрачной комнате, что казалось, будто оно создает фон для слов Люцериса, подчеркивая драматизм момента. "Знаешь, я решил сделать тебе небольшое предложение, мой друг. Два пути, каждый уникален по своему. Но я уверен, что один из них кажется тебе намного привлекательнее." Люцерис говорил теперь с хитроумной учтивостью, словно пытаясь убаюкивать ребенка перед тем, как отнять у него любимую игрушку.
Зная, что шок и болезненные ощущения активизируют рецепторы мозга, делая его более восприимчивым к информации, Лорд Дрифтмарка умышленно начал допрос с яростного налета на пленника. Теперь, когда мозг пленного был настроен на выживание, даже легкая нотка доброты в голосе Люцериса могла стать мощным оружием в руках мастера манипуляций. С тем же расчетом Люцерис присел на стул, стараясь оказаться лицом к лицу с захваченным, создавая иллюзию равенства. Он подал стакан чистой воды, медленно и осознанно, подчеркивая каждое движение. Затем он наклонился так близко, что пленник мог чувствовать теплоту его дыхания, пропитанного ароматами дорогих портвейнов и экзотических пряностей, что делало этот момент еще более напряженным и неудобным для пленного. Жадно открыв рот, несчастный нуждался хотя бы в одном глотке воды, лишенный возможности взять чашу своими руками, в чем помог Люцерис, - с дружелюбной заботой влил заключенному воды в гортань, однако же умолчав, что там был размешан порошок, стимулирующий человека на разговорчивость.
Тяжелое молчание нарушил голос Люцериса, в котором смешивались сарказм и неприкрытое презрение. "Выбор за тобой," - начал он, его глаза были холодными и жестокими, как ледяные глазури, - "Первый вариант таков...". Его слова были как змеиный шип, изощренные и полные подтекста. "Ты делишься со мной всем, что я желаю знать, каждая твоя тайна о твоем покушении на королеву. И в благодарность за твою откровенность я обещаю, что твоя жизнь завершится быстро и почти безболезненно. Без лишних мук и криков". Губы Люцериса изогнулись в издевательской улыбке, словно он знал тайные страхи каждого человека и наслаждался ими.
Затем, словно хищник, медленно подкрадывающаяся к своей жертве, Люцерис подошел к королеве Рейлле. Его взгляд, наполненный леденящим холодом, устремился в ее глаза, проникая, словно кинжалом, в самую глубину ее души. "Или... даже, при твоем согласии сотрудничать" - продолжил он, словно внезапно поменяв свой тон на заманчиво мягкий, - "я позволю тебе насладиться последней ночью в лучшем заведении королевства. Там, где ты можешь забыть обо всем на свете, окунуться в мир удовольствий и страсти."
Едва закончив свои слова, Люцерис резко подошел к Рейлле и, не дожидаясь ее согласия, жадно прижал свои губы к ее розовым губам. Это был не просто поцелуй, это была страсть, всплеск эмоций. Он пил её, словно хищник, насыщаясь каждым мгновением этого контакта, пока она не отдалась ему, подчиняясь его воле. Этот акт был не просто проявлением страсти, это было представление для пленника - зрелище мощи, страсти и доминирования Люцериса. Недосказанность в его словах и действиях добавляла мрачной интриги, делая атмосферу еще более напряженной. Пленник невольно отвернулся, почувствовав нарастающее чувство беспомощности и ужаса. Каждый жест Люцериса направлен был на то, чтобы показать свое превосходство, свою безразличность к чужому страданию, его способность управлять чувствами и страхами других.
После чего, сжигая пространство между своими губами и губами Рейллы, Валерион снова внезапно прекратил поцелуй, оставляя за собой лишь эхо жгучей страсти и запах коварства. Скрипя деревянными ножками, стул Валериона вернулся на свое место за столом. Он взглянул на пленника, и в его глазах мелькнула мимолетная искра насмешки. "Последний вкус свободы перед... конечным предназначением и твоей неизбежной кончиной" - проговорил он, делая акцент на последних словах, чтобы усилить угрозу и непредсказуемость момента. Люцерис медленно оценивал реакцию пленника, словно кузнец, точащий свой меч. Его взгляд скользил по его лицу, искал слабости, готов был уничтожить его душу. Он словно чувствовал, как пленник начинает заглатывать наживку, как рыба, ощущая на крючке обман.
Люцерис, словно великий шахматист, расставляющий свои фигуры, наблюдал за каждым движением пленника, замечая его страх и отчаяние. Он был уверен, что сейчас пленник воспримет любой его шаг как дополнительную угрозу, что только усилит его желание сотрудничать. Медленно и театрально, Люцерис извлек из-под тонкого блюдца сверток бумаги. Этот сверток казался совершенно обыденным, но содержимое его могло изменить судьбу пленника. Открыв его, Люцерис прочел написанное имя — "Алария".
"Так, Алария..." — начал Веларион, протягивая каждую букву, словно ласкаясь с ними, — "Это твоя любовница? Или может жена?" Его голос стал низким и насмешливым, а взгляд – пронзительным и жестоким, ожидая, что микстура уже могла начать своё действие.
Пленник, пытаясь подавить растущий ужас, остался неподвижным, словно его тело было окаменевшим. От боли и беспомощности на его щеке прокатилась слеза. "Это моя дочь, я воспитываю её сам, ей.. всего лишь 8 лет.." — едва слышно прошептал он, вложив в эти слова всю свою боль и отчаяние. Люцерис снова приблизился, и его глаза, полные холода и вычисления, вгляделись в глаза пленника. "Тогда я обещаю позаботиться о ней. После твоей смерти, я возьму её на собственное попечение - это слово Лорда," — сказал он, но тон его голоса говорил о том, что это обещание могло быть не только защитой, но и проклятием.
Лицо Люцериса было каменным и холодным, усиленным жестокой улыбкой, которая несла в себе смертельную угрозу. Его губы изгибались в изощренной и злорадной улыбке, следя за тем, как пленник борется со страхом, раздирающим его изнутри. "Выбор второй, если решишь утаить что-то от меня," — начал Люцерис, его голос стал более глубоким и устрашающим, — "пытка будет твоей наградой. Она будет такой, что каждая клетка твоего тела будет кричать от агонии."
"Я обещаю, это будет настоящее мастерство в области страданий. Я уделяю тебе столько времени, сколько понадобится, чтобы каждый твой вздох был пропитан отчаянием," продолжал он, каждое его слово было полно темных обещаний. "Но сначала," — его глаза зажглись жестоким огоньком, — "ты станешь свидетелем самой страшной трагедии: смерти твоей дочери прямо перед твоими глазами." Взгляд Люцериса был полон тьмы, и в этой тьме зрели планы мучений и насилия. В его глазах можно было увидеть отражение ада, заставляющего даже самых стойких трепетать от страха. "Какой вариант ты выберешь?" — шепотом спросил он, преисполненный издевательства и дикой любопытства, желая услышать ответ, который принесет боль и страдания.
Воздух в помещении стал густым от напряжения. В нем плавали ароматы: запах страха, пота и крови пленника, смешанный с душистыми, дорогими ароматами духов Люцериса. Это смешение запахов создавало в комнате атмосферу ужаса и предвкушения будущих мучений, наполняя пространство ожиданием невыносимых страданий.

Отредактировано Lucerys Velaryon (2023-10-20 14:18:50)

— Твоя просьба о дочери убийцы, Рейлла... О, как ты благородна и деликатна. — Он наклонился к ней, его губы слегка прикасались к ее ушному раковине, оставляя едва ощутимый след их тепла. — Ты пронизана жалостью и любовью даже к тем, кто покусился на твою жизнь. Такая слабость... или сила?
Воздух в комнате стал насыщенным, как будто бы их с Рейллой окружал тонкий слой влаги. Люцерис продолжил:
— Но ты ведь знаешь меня, королева. Ты знаешь, как я играю в эти опасные игры. — Его рука скользнула по ее руке, пальцы танцевали по ее коже, создавая иллюзию нежности и близости. — Алария будет под моим покровительством, в безопасности. Но, несомненно, я буду присматривать за ней и заботиться, что бы в её светлой голове никогда и мысли не возникло о мести.
Люцерис на мгновение приостановился, изучая лицо Рейллы, ища в нем следы страха или вожделения. Его глаза зловеще блеснули.
— Все же, ты должна быть осторожна, Рейлла. — Его голос стал глубже, более зловещим. — Змеи, даже маленькие, могут быть смертоносными. А некоторые из них склонны к вероломству, особенно если их пригревают на груди красивой женщины. Ты уверена, что готова рискнуть? Это вопрос твоей безопасности, моя королева, этот вопрос закрыт — Завершая свою речь, он приблизился к ей так близко, что она могла почувствовать его дыхание на своем лице, ощущать магнетизм, исходящий от него.
С каждым словом Люцериса, интрига и напряжение в комнате усиливались, создавая электрическое напряжение между двумя главными действующими лицами этой драмы.
Люцерис медленно перевел взгляд на убийцу, его глаза напоминали бездонные темные пропасти, в которые легко было бы утонуть. Каждое движение, каждый жест были рассчитаны. Он наслаждался страхом, который чувствовался в воздухе, и был готов использовать его как оружие.
— Смотрите на меня. — Его голос был низким, как гул барабана, который предвещает неизбежную бурю. — Ты думаешь, что знаешь настоящий страх? Ты ошибаешься. Я покажу тебе, что такое истинный ужас.
Он остановился перед убийцей, настолько близко, что тот мог чувствовать тепло его тела. Люцерис наклонился, его губы были всего в нескольких дюймах от уха мужчины.
— Слушай меня внимательно. Я дам тебе шанс. Шанс спасти твою дочь, дать ей жизнь достойную принцессы... — Его дыхание было холодным и резким. — Или ты можешь избрать другой путь. Путь боли. Путь, где я найду удовольствие в каждом твоем стоне, в каждой капле крови, которую я буду выдавливать из тебя.
Он сделал паузу, изучая реакцию убийцы, ища следы слабости, сдерживая свою ярость и вожделение.
— Каждый крик, каждый вздох будет служить мне напоминанием о том, насколько ты ошибся, когда решил покуситься на жизнь королевы. Так что решай. — Люцерис улыбнулся, и эта улыбка была одновременно обольстительной и зловещей. — Жизнь или смерть? Надежда или отчаяние? Я могу дать твоей дочери все или лишить ее всего.
Люцерис отстранился, давая убийце немного пространства, чтобы осмыслить его слова, и продолжал с соблазняющим тоном:
— Что ты выберешь? Величественное будущее для своей дочери или нескончаемые муки в моих руках? Выбор за тобой, и ты лучше прими правильное решение.
Все его существо излучало опасность, смесь власти и желания управлять, которая делала его одним из самых опасных существ в королевстве.
Люцерис на мгновение приблизился, его дыхание слегка коснулось лица убийцы, наполняя воздух зловонием хладнокровного ужаса.
— Ты можешь получить все, что захочешь этой ночью, — продолжил он, слова текли медом, обволакивая убийцу сетью обольщения и лжи. — В покоях борделя тебя будут ждать самые прекрасные красотки, готовые удовлетворить каждое твое желание. Они будут твоими, каждая часть их тела, каждый сладкий стон, каждое томительное прикосновение.
Он улыбнулся, и эта улыбка была полна зловещей обещающей игры.
— Но помни, я буду слушать, — прошептал он, глаза его сузились, в них появились мрак и злоба. — Если я почувствую, что ты мне лжешь, бордель превратится в ад. Твоя ночь будет полна не только удовольствия, но и боли. Твое тело будет истязано, твой разум будет разорван на части от страданий.
Люцерис отошел на шаг, создавая иллюзию дистанции и безопасности, но его присутствие все еще давило на убийцу тяжелым облаком ужаса.
— Так что выбирай свои слова осторожно, — закончил он с почти ласковым тоном. — Расскажи мне все, сделай это правильно, и ты можешь оставить эти мрачные покои с гордостью и наслаждением, переполненным удовлетворением твоих самых темных желаний. Но помни, в любой момент наслаждение может превратиться в кошмар.
Глаза Люцериса сверкали угрозой, и в этом сверкании скрывалась бездонная пропасть ужаса, готового выплеснуться на того, кто осмелится его обмануть.
Когда заключенный заговорил, комната стала на несколько градусов холоднее, а воздух наполнился зловещим напряжением. Теневые факелы, горящие на стенах, начали мерцать, словно отражая его внутренний мир, полный страха и отчаяния.
— Пожалуйста, не делайте этого... — прошептал заключенный, каждое слово пропитано страхом и отчаянием. Свет свечей в комнате отражался в его затуманенных от боли глазах, делая их похожими на два мокрых камня, затерявшихся в глубинах страха. Рядом на холодном каменном полу лежал оторванный палец, его кровь еще не успела затвердеть, медленно прокалываясь между мозаичными камнями. Заключенный судорожно сжал свою руку, пытаясь остановить кровь, которая лилась из животного рубца. Воздух в комнате был напряжен, и даже мрачные тени, что колыхались на стенах, казались бы нестерпимо тяжелыми и давящими. С каждым дыханием он чувствовал себя слабее, как будто воздух становился гуще, а комната — теснее.
Слезы, что потекли по его щекам, мерцали на свету свечей, они были не столько от жгучей физической боли, сколько от боли души. Его сердце разрывалось от муки и стыда перед лицом Люцериса, кто был не просто палачом, но и судьей, перед которым он был обнажен до самых глубин своей души.
— Я говорил правду... — произнес он с усилием, каждое слово срывалось с уст как рваная рана, раскрывая все больше и больше его слабости и уязвимости перед свирепым Люцерисом. — Это... Это был Рейгар Таргариен... — голос его был едва слышен, но в нем звучала бездонная пустота и отчаяние.
Заключенный с трудом сжимал свою руку, чувствуя, как каждый участок ее горит от боли. Кровь, словно горячий мед, медленно и упорно продолжала свой путь на пол, превращая каменные плиты в красное море печали. Его кожа покрылась холодным потом, а сердце бешено колотилось, словно пытаясь убежать из грудной клетки. Мрачный свет свечей, искаженный плясущими тенями, создавал иллюзию, что стены комнаты живы, их каменные вены пульсировали, отражая тяжесть и безысходность момента. Тени, которые бросали свечи, казались как живые существа, проникающие в каждый уголок комнаты, создавая атмосферу подавляющего страха и угнетения. Эти тени казались сгущающимися и становящимися реальными, будто готовясь к тому, чтобы в любой момент обрушиться на него, поглотив в своей мрачной бездне.
С каждым вдохом он чувствовал, как воздух в комнате становится всё гуще, словно невидимые нити, плетеные из страха и отчаяния, обвивали его, мешая дышать. Сердце бешено колотилось, пытаясь противостоять давящему ощущению. Ему казалось, что сама комната хочет его уничтожить, словно стены начинали приближаться к нему, оставляя все меньше и меньше пространства для дыхания. Каждый его шорох, каждый вздох казались нарастающим эхом в этой мрачной бездне, и он чувствовал, что утонет в этом океане страха и безысходности.
Он делал все возможное, чтобы удержать свой взгляд, стараясь найти в себе хоть каплю мужества и решимости, но глаза его были наполнены страхом, и каждый раз, когда они встречались с глазами Люцериса, в них появлялось что-то вроде умоляющего блеска. Темные круги под глазами, покрасневшие от слез глаза и дрожь в голосе выдавали в нем жертву, оказавшуюся в ловушке коварной судьбы.
— Рейгар... — проговорил он, и даже произнесение этого имени приводило его в ужас, как будто оно несло в себе какое-то зловещее проклятие. — Он хотел уничтожить своего собственного отца, нашего великого короля, чтобы разрушить все препятствия на своем пути к верховной власти. Он хотел перевести внимание на безумного Эйриса, делая из него марионетку своих интриг и козла отпущения для своих черных замыслов. Мне рассказывали, как королева Рейлла смотрела на своего младшего сына, Визериса, с такой нежностью и любовью, что для многих становилось ясно: она видит в нем будущего правителя. Ее взгляды, ее забота о нем, все это заставляло Рейгара трепетать и бояться. Он страшился, что королева может решиться на безумный шаг — поставить Визериса на трон, уничтожив его, Рейгара, и его право наследования. Коварство, страсть к власти и страх перед потерей трона привели его к самым мрачным решениям. И я... я стал одной из фигур в этой опасной игре на трон.
Тяжелый вздох разорвал томительную тишину комнаты, наполненной омутом страданий и безысходности. В воздухе витал запах коварства, и каждый взгляд Люцериса, полный ярости и ненависти, казался острием ножа, готовым вонзиться в тело заключенного. Он чувствовал нарастающее напряжение, видел, как Люцерис сжимает кулаки, с трудом сдерживаясь, чтобы не погрузить комнату в еще более мрачную атмосферу насилия.
— Те стрелы... — начал он, глотая слезы и боль. — С гербом Дома Таргариенов... Рейгар хотел засеять хаос, скрыться за маской обмана и подло подставить своего отца. Он использовал меня как шахматную фигуру в своей зловещей игре, где ставкой были жизни и судьбы. Не золото манило меня в этот мрак предательства, а обещание, сделанное с холодным расчетом. Рейгар обещал венчать мою дочь с Визерисом. Он хитроумно играл на моих чувствах, зная, что такой союз откроет перед ней великолепные дворцы, обещая жизнь в роскоши и величии. — Слова вырывались из его груди с трудом, каждый шепот был пропитан мучительным страхом и отчаянием. В его глазах блеск ужаса открывал бездну понимания той тьмы, в которую он был втянут. С каждым словом, с каждым вздохом он ощущал, как остаётся без остатка обнаженным перед жестокой реальностью своих поступков и перед неизбежным насилием, которое могло последовать.
Глаза заключенного, когда-то яркие и живые, теперь были облачены в тень страха и раскаяния. Он сидел, подобно сломленной птице, чьи крылья были жестоко оторваны. Отчаяние и страх переплелись в его взгляде, делая его еще более уязвимым перед лицом беспощадного Люцериса.
— Когда я вошел в этот заговор, я думал только о благополучии своей дочери, — он начал, голос его дрожал, словно струна, на грани порыва. — Мне было сказано, что все пройдет гладко... что я просто должен следовать указаниям Рейгара.
Он замер на мгновение, словно пытаясь вспомнить все ужасы той ночи. — Ваше появление в палатке королевы... это было неожиданностью, коварной и страшной. Я услышал вашу поступь, звук вашего дыхания, и понял, что все пошло не так. Время было на исходе, и я пытался вас оттуда выманить. Я не хотел вам вреда. Стрелы, заряженные ядом, подобраными Рейгаром из самых темных и отравленных глубин Западного мира, были направлены на сердце королевы Рейллы. Его глаза наполнились слезами, когда он продолжил. — Яд был тщательно подобран принцем, гарантировавший мгновенную смерть. Рейгар обещал, что все будет быстро, без страданий. Но теперь я понимаю, какое зло я принес. Я знаю, что мне придется расплатиться за свои поступки, — голос его слабел, становясь еле слышным. — Но прошу вас, сэр, позаботьтесь о моей дочери. Она невинна в этой грязной игре королевских интриг и коварства. Не дайте ей стать еще одной жертвой этой мрачной драмы власти.

Отредактировано Lucerys Velaryon (2023-10-27 13:36:27)

— Я приму на себя заботу о девочке, — начал Люцерис, прокладывая каждое слово с величественной тяжестью, словно каждый звук был отшлифован и взвешен перед тем, как покинуть его уста. Его глубокий, резонирующий голос был пропитан решимостью, безапелляционностью, словно его решение было выковано в огне и стали, без единого шанса на изменение. Однако его глаза, те глубокие ямы, где затаилась бесконечная тьма и буря, рассказывали другую историю. Они были полны тревоги, сомнений и неизбежности.
Его взгляд, который медленно, но уверенно двигался по лицу узника, был насыщен холодом, как будто каждый его взгляд был ледяной стрелой, способной пронзить душу человека. Этот взгляд был олицетворением мрачного расчета и безжалостного реализма. В нем читалась готовность к самым тяжелым решениям, к решениям, которые обычный человек бы не смог принять. Каждый мускул его лица был напряжен, отражая бурю эмоций, что бушевала внутри него.
— Если она покажет признаки измены или угрозы, она будет устранена, — продолжал он, каждое слово было словно удар кинжала, жестоким и беспощадным. Не было в них ни капли колебаний или лжи. Это было заявление, простое и чистосердечное, описывающее его непоколебимую решимость. Он понимал риски, а также чувствовал величайшую ответственность перед королевой и королевством. Люцерис готов был идти до конца, пожертвовать всем ради безопасности и порядка. Его решение не могло быть изменено, и он был готов применить любые средства, чтобы обеспечить его выполнение…
Слова — мощное оружие, которым человечество владеет с момента своего зарождения. Они имеют невероятную способность проникать в самые глубины души, вызывая бурю различных чувств — от радости и утешения до отчаяния и большого страдания. Они могут быть ядом, коварно и медленно разрушающим человека изнутри, или же могут дать иллюзию надежды, создавая миражи и галлюцинации, которые разлетаются, как прозрачные мыльные пузыри, стоит только попробовать их коснуться.
До этого дня, перед тем как переступить порог этой мрачной камеры пыток, где каждый камень и каждая тень хранит страшные тайны и воспоминания, Люцерис и представить себе не мог, что эти слова могут стать таким острым клинком, который пронзит его сердце. Эти слова, словно живущие паразиты, впились в его душу, копаясь в ней и пожирая ее изнутри. Они приносили с собой мрак, ужас и отчаяние, обрушивая на его душу тяжелую лавину печали.
Слова узника о Рейгаре действовали как огромный кованый молот, каждое из них было жестоким и неумолимым ударом по самому сердцу Люцериса. Этот удар заставил его дыхание замереть, словно кто-то вырвал у него из груди саму жизнь, оставив внутри лишь пустоту и страдание. Горечь, как густое и тяжелое облако, опустилась на его душу, окружая ее тьмой предательства. Ощущение было таким, будто раненый и измученный зверь, изрыгающий кровь и боль, живет внутри него, каждую секунду разрывая его на части. Самая большая драма в том, что идея о том, что их собственный сын, плоть и кровь, мог бы решиться на такой акт предательства, была почти невыносимой.
С каждым словом, произносимым узником, перед Люцерисом открывалась ужасающая панорама предательства — подобно мозаике из темных, кровавых и черных отчаяния кусочков, совмещающихся в единую грозную картину. Люцерис чувствовал, как каждое слово, словно лезвие, вонзается в его сознание, рисуя все более явные контуры этой картины предательства. И несмотря на его желание отрицать, противиться этому, слова убийцы укладывались в этот образ так безупречно, что сомнения постепенно улетучивались, оставляя лишь жгучую боль в сердце.
Внутренний мир Люцериса был словно мракная пустыня, где раньше цвела жизнь. Теперь в ней оставалась лишь гигантская рана — бьющийся в этой ране источник страдания и боли. С каждым новым словом убийцы, он чувствовал, как его сердце, некогда крепкое и непоколебимое, обращается в пустую дыру, откуда исходит лишь холод и мрак. Его душа, обожженная яростью, словно пылающая угольями, пыталась вырваться наружу, чтобы настигнуть предателя.
Под кожей Люцериса бурлила кипящая ярость. Его руки, всегда такие твердые и надежные, теперь дрожали от подавляемого гнева. Его пальцы неосознанно сжимали рукоятку кинжала, который скрыт под мантией. Взгляд его стал острым и пронзительным, словно меч, готовый нанести решающий удар. Ему хотелось вонзить это оружие в череп убийцы, почувствовать, как его кинжал пронзает кожу, мясо и кости, чтобы впитать в себя весь этот болевой шок и предательство. Но Люцерис, собрав все свои силы, сдерживал себя, понимая, что действовать поспешно — значит дать волю коварству и слабости. Он знал, что должен принять эту правду, как бы ужасной она ни была, и действовать разумно, дабы оберегать свое королевство и сохранять свою честь.
Как только заключённый продолжил произносить свои слова, мир Люцериса словно начал крошиться на части. Голоса, звучавшие в его ушах, звучали приглушенно и далеко, будто приближающийся шторм, предвестие которого лишь слегка касается слуха, но уже наполняет воздух электричеством. Голоса стали вибрациями, поглощенными водной гладью, сквозь которую проникал лишь искаженный их отголосок, создавая иллюзию отдаленности и чуждости, в ушах начался всё отчётливее слышаться свист и шум. Это было похоже на ныряние в глубокое, мрачное озеро, где свет солнца едва проникает сквозь толщу воды, и все звуки утрачивают свою четкость, обретая лишь призрачное отражение.
Атмосфера в дознавательском помещении наполнилась густым напряжением, почти осязаемым для каждого присутствующего. Все вокруг словно пропиталось отравой предательства, делая воздух тяжелым и липким, как будто пыточную заполнил дым от горящего масла. Насилие, рожденное в глубинах человеческих страстей, стало словно хищником в тени, готовым в любой момент броситься на свою добычу.
Люцерис чувствовал, как каждый момент, проведенный в этой комнате, превращает его в пленника своих демонов. Драма, развернувшаяся перед ним, была настолько мощной, что она сжимала его изнутри, словно кольцо вокруг сердца. Мысли в голове кружились и плелись, формируя паутину из страха, недоверия и гнева. При каждом слове, звучавшем в его ушах, эта паутина становилась все плотнее, окутывая его разум, заставляя сомневаться в реальности происходящего. Его сознание было на грани, между яростью и разрушением. На грани, где коварство, драма и мрачность становились неразделимыми спутниками каждой его мысли, и где любое неверное движение могло привести к непоправимым последствиям.
С каждым мгновением, прошедшим после шокирующих откровений, Люцерис все глубже и глубже погружался в бездну своего внутреннего мрака. Он чувствовал, как его душа покрывается ледяным налетом решимости, а разум сужается до одной-единственной точки: необходимости действовать. Эта потребность в действии была столь насущной, что он мог чувствовать ее в каждой клетке своего тела. Он поднял глаза, и в их глубинах можно было увидеть бездонную темноту. Каждый шаг, который он делал в сторону узника, был насыщен предвкушением — медленным, но неумолимым. Как зверь, выслеживающий свою добычу, он чувствовал каждое движение, каждый звук, который издавал узник в своем страхе и отчаянии.
Все в комнате ощутили мрачную энергетику, исходившую от Люцериса. Он, подобно тени, сталкивался с узником, оставляя за собой след из коварства и манипуляций. Каждое его действие было рассчитано, каждое движение — умеренно. Это был танец смерти, где один из партнеров был уже обречен. Когда его рука прикоснулась к коже узника, он почувствовал, как она стала холодной и потной от страха. Это прикосновение было для Люцериса не просто физическим контактом, но и символом доминирования. Он чувствовал, как пульсация страха узника усиливается под его прикосновением. Этот страх был осязаемым, и Люцерис питался им, позволяя ему наполнить его собственное существо.
Атмосфера в комнате стала напряженной до предела. Тяжелое дыхание узника и неподвижный взгляд Люцериса создавали картину драмы, где каждый момент мог стать последним. И хотя воздух был наполнен страхом и отчаянием, невидимая сила удерживала всех в напряженном ожидании, пока не будет принято окончательное решение. В глухой тишине темницы, разорванной лишь слабым светом факелов на стенах, Люцерис стоял перед заключенным, в руках его был кинжал — инструмент смерти, блеск которого приобретал угрожающие оттенки в полумраке. Взгляды обоих смертельно устремлены друг на друга, и в этом безмолвном противостоянии глаза оба говорили языком насилия и ужаса.
Воздух вокруг был насыщен электричеством ожидания, каждое мгновение тянулось, как вечность, оставляя место для ощущения каждой детали, каждого дыхания, каждого шороха. Этот момент, завороженный силой предстоящего действия, был наполнен драматическим напряжением, и казалось, что сама смерть затаилась в темных углах камеры, в ожидании своей добычи. Люцерис сжимал кинжал с неумолимой решимостью. Его рука, на мгновение задержалась, словно наслаждаясь остротой момента, и потом, с коварной быстротой и жестокостью, он действовал. Как змея, мгновенно и точно ударившая свою жертву, кинжал, проведенный его рукой, перерезал воздух, оставляя за собой след ужаса и смерти.
Сталь блеснула, и кровь стала свободно течь, обрекая заключенного на ужасающее и бесповоротное окончание жизни. Этот акт насилия был исполнен с мрачной решимостью, каждый элемент которого выражал собой безжалостность и жестокость, интенсивность которых усиливалась тяжелым дыханием темницы. Смерть была неизбежной и окончательной, оставив после себя лишь остатки ужаса и грусть в серых стенах камеры пыток. Люцерис медленно поднял взгляд на Рейллу, в его глазах читалась горечь и решимость. Горячая кровь на его руке пульсировала, словно напоминая о страстях и чувствах, которые когда-то связывали его с Рейгаром.
— Это было необходимо, — тихо произнес он, взгляд его был настолько проницательным и тяжелым, что королева чуть не уступила под его тяжестью. — Предательство не может быть прощено. Никогда. Ни за что. — будто вынося приговор жертве, произнёс лорд Дрифтамрка двусмысленной фразой…

Люцерис стоял, его тяжелый взгляд прикован к Рейлле, когда горькие слова ворвались из его глубин, разрывая покой момента своей пронзительной правдой. Тень мучительного воспоминания промелькнула в его глазах, словно мрачный призрак, вновь призванный к жизни ее просьбой.
— Как ты можешь просить меня о том, что сама не смогла сделать, Рейлла? — его голос дрогнул, и в этом дрожании звучало нечто большее, чем гнев или предательство; это было звучание разрушенной души. Он ощущал, как в его груди стискиваются стальные тросы рассудка и самообладания, изнуренные постоянной борьбой между любовью и предательством, между прошлым и настоящим.
— Когда-то я тоже не верил. — Продолжил он, словно само слово «вера» было неприятным ядом на его губах. — Не верил своим глазам, когда увидел, как ты шла по церемониальному ковру к Эйрису, как подчинялась традициям и кровным сделкам королевской власти. Твои шаги, такие уверенные и благородные, были для меня немым воплем, каждый из них вонзался в мое сердце как кинжал… я тоже не верил, но это было правдой – новой реальностью, разделившей мир на «до» и «после». 
Лицо Люцериса исказилось мукой воспоминаний, и казалось, что каждое его слово взывает к той бури, которая теперь бушевала в его душе.
— Как ты можешь требовать от меня умеренности, когда твое "да" отдало тебя ему, разорвав все наши обещания, все, что мы делили под темной покровительственной ночью? — С каждым словом его голос поднимался, словно усиливаемый неистовством разбушевавшегося моря. — Той ночью мы были вместе, душа в душу, тело в тело, в объятиях лунного света и тишины. Мы танцевали в саду, наш танец страсти… ты помнишь? Каждый лепесток цветов был свидетелем наших клятв. Как ты могла забыть?
Он сделал шаг вперед, затем еще один, приближаясь к Рейлле, пока не оказался в опасной близости. Его тень падала на нее, напоминая о мрачном исходе преданных клятв. Его руки, теперь свободные от оружия, сжимались в пустоте, словно пытались ухватиться за воздух, который когда-то был наполнен ее ароматом.
— Ты разорвала не только наше единство, ты разорвала меня, Рейлла. — Его голос был низок и опасен, словно предвестник грозы. — И теперь ты просишь, чтобы я дал нашему сыну то, чего не получил сам, чего ты меня лишила – объяснений.
Каждый шаг Люцериса эхом отдавался в пустом подземелье, и эти тяжелые звуки сливались с мягким шепотом старинных факелов, что обрамляли древние стены. Тени танцевали на камнях, создавая мрачную атмосферу, в которой его лицо время от времени мерцало в свете огня, обнажая сырое израненное выражение — портрет человека, поглощенного бурей внутреннего конфликта.
— Ты помнишь наш ночной сад? — слова Люцериса вырвались, как стон умирающего, в то время как грубо скованная ярость его взгляда боролась с подступившей волной нежности, сокрытой глубоко в его черных как ночь глазах. — Тот самый, где мы с тобой... — голос его на мгновение ослаб, и в этот промежуток времени всплыли воспоминания, теплые как летний вечер, когда они вдвоем были спрятаны от всего мира, погруженные в звуки ночи и аромат цветущих деревьев.
Люцерис остановился, смотря на Рейллу с такой силой и интенсивностью, будто пытался найти в ее глазах отголоски тех дней. — где мы были единым целым, прежде чем наш мир разлетелся на куски. — Его голос был тихим, но в каждом слове звучала глубокая рана. — Это было что-то большее, чем обещания, данное под луной. Это было клятвой наших сердец... клятвой душ.
И вдруг в его руке замерцал кинжал, отражая свет факела так же, как когда-то отражались звезды в водоеме того сада. Острие казалось живым, как будто жаждущим вендетты за его сломленное сердце.
— Но ты предала их. Ты предала меня. — Его слова превратились в зловещий шепот, когда он сжал рукоятку кинжала тугее, венозные узоры на его руке выступили под кожей как корни древних деревьев, свидетельствующих о непреходящем гневе. — А я верил… — Слова рассыпались в воздухе, словно уголь, всколыхнутый в забытом очаге, воскрешающий пламя от давно умерших искр.
Кинжал в руке Люцериса был не просто орудием казни, он был символом его измученной души, зеркалом его сломленного сердца. На миг в подземелье опустилась мертвенная тишина, в которой можно было услышать, как бьется сердце потерянной любви. Люцерис и Рейлла, разделенные прошлым, соединенные мучением, стояли лицом к лицу в свете мерцающих факелов, история их любви разворачивалась перед ними, как пергамент, испачканный кровью и слезами, где когда-то еще будущая королева рисовала красками на холсте красивые картины, а Люцерис был зрителем, со временем ставший гидом к забытому временем сюжету.
Люцерис стоял неподвижно, позволяя прошлому обволакивать его, словно мрак надвигающейся бури в шторме. В его голове эхом звучали отголоски той ночи, когда мир казался безмятежным, и только шепот листьев сада и приглушенные звуки дворцового бала проникали сквозь ткань времени, там в саду были их голоса, их стоны, их близость. Подаренные мгновения чистой радости, которые сейчас казались не более чем жестокой шуткой судьбы. Его пальцы, ощущая холод металла кинжала, непроизвольно сжались сильнее, словно в этом холоде он искал тепло утраченного чувства, пытаясь сжать в руке тени дней, утекших сквозь пальцы, как песок.
— Ты забрала у меня всё, — его голос был тихим, но каждое слово ударяло по ушам Рейллы с невыносимой тяжестью, как если бы сама вина оглушала её. — Даже способность верить в чистоту чего-то светлого.
Люцерис медленно поднял кинжал перед своими глазами, наблюдая, как в тусклом свете подземелья играли отблески на его лезвии. Этот кинжал мог стать продолжением его руки, орудием его нескончаемой боли и желания отомстить за предательство, но его рука слегка дрожала, отражая внутреннюю борьбу, раздирающую его изнутри. В этой дрожи было больше, чем просто гнев или ненависть, в ней жило разочарование и ощущение предательства, ощущение потери всего того, что когда-то было его жизнью.
— Я ненавидел тебя за то, что ты не смогла постоять за свои слова... — продолжал он, глядя прямо в её глаза, в которых мог видеть отражение своей собственной души, искаженной болью и ужасом от понимания происходящего. — Но больше я ненавидел себя, что допустил так легко тебя потерять.
Слова Люцериса были словно удары кнута, оставляющие на душе Рейллы неизгладимые следы. С каждым его словом часть её внутреннего мира рушилась, и она чувствовала, как на её лице скатываются слезы, которые становились свидетелями этой мрачной драмы — драмы о любви, что превратилась во что-то угрожающее и губительное. Между ними в подземелье расстилалась тишина, насыщенная тяжестью невысказанных обвинений и молчаливым признанием собственных ошибок. В этой тишине каждый стоял на своей стороне пропасти, которую они вместе же и создали, не в силах найти путь друг к другу, путь назад к той ночи в саду, где они были единым целым.
— Даже после твоей свадьбы, Рейлла, даже после того как я видел, как ты в белоснежном платье шла по церемониальному ковру к Эйрису, который был сплошной заботой и обходительностью, я не смог признать поражение. Я не мог смириться с мыслью, что ты принадлежишь другому, что ты — моя жизнь, моя любовь — будешь томиться в объятиях того, кто не знает глубины твоего сердца.
Его лицо на мгновение озарилось воспоминаниями о мимолетной надежде, которая вспыхнула в его сердце как последний огонь перед вечной тьмой.
— Когда я собрал команду, чтобы отплыть обратно в Дрифтмарк, моё сердце еще жило тобой. Я оставил тебе записку в покоях, скрытую под золотым расческой на твоём туалетном столике. Я написал каждое слово, сдерживая дрожь в руках, каждая буква была пропитана болью и надеждой. Я просил тебя явиться в гавань, бросить все сомнения и уплыть со мной, покинуть это королевство лжи и забвения.
Секунды превратились в часы, а часы — в вечность ожидания. Люцерис стоял на корме корабля, глядя на мрачные воды гавани, которые словно отражали его мрачное настроение. Он ожидал увидеть её силуэт в тумане рассвета, надеялся услышать звук её шагов по деревянному пирсу, но вместо этого каждая ударяющая в берег волна говорила ему об одиночестве и предательстве.
— Но ты не пришла, — продолжил он, словно каждое слово было гвоздем, забиваемым в гроб его последней надежды. — Я ждал, пока звёзды в ночи не поблекли, и утренний туман не поглотил последние огоньки моих тщетных надежд. С той поры в моем сердце царит пустота, и я знал... я знал, что наша история закончилась той ночью, и что ты выбрала свой путь, навеки стерев наш.
Глаза Люцериса наполнились болезненным блеском, ведь каждое воспоминание о той ночи было для него мучением. Он смотрел на Рейллу, и хотя его взгляд был полон обвинения, в его глубине таилась едва уловимая мольба о прощении — не за то, что было сделано, а за то, что уже не могло быть исправлено.
Он начал отходить от нее, пока его ноги не ткнулись о бездыханное тело заключённого. Лорд Дрифтмарка пытался скрыть бурю эмоций, слишком грозную, слишком очевидную, чтобы позволить ей в очередной раз увидеть его слабость. Люцерис понимал, что даже в этой мрачной темнице, среди теней и стонов умирающих от рук палачей, среди всего этого мрака и безысходности, он все еще был уязвим перед ней — женщиной, которая разбила его сердце, но никогда не ушла из его души.
Веларион отвернулся, словно ему было тяжело дышать тем же воздухом, что и она. Он посмотрел на безжизненное тело у своих ног и увидел в нем отражение собственной души — раненой и истекающей кровью. Кинжал демонстративно упал из его руки с тихим звоном, словно символ отказа от насилия... пока что.
С трудом, он отвёл взгляд от крови на полу, возвращая его к Рейлле. Его взгляд был полон скорби, боли, но и несокрушимой решимости. Он видел слишком многое, чтобы позволить себе роскошь слепой веры.

Отредактировано Lucerys Velaryon (2023-11-03 17:02:44)

— Рейлла... — Люцерис поднял взгляд, где буря эмоций вилась в глубине его глаз.
— Ты лишила? — повторил он ее слова, и в воздухе витала ирония, тонкая, как паутина, но достаточно крепкая, чтобы переносить груз его мучений. — Нет, Рейлла, ты дала мне единственное, что Эйрис и твой отец не могли украсть — любовь, настоящую и нескончаемую. Я сохранил тот таинственный сад, наши клятвы и тайны сквозь морские штормы, пронёс тихим огоньком через года, который грел меня в те дни, когда я стал лишь тенью себя самого, забытым сам собой.
Шаг за шагом Люцерис сокращал дистанцию между ними. Уроненный кинжал лежал на полу, холодное железо отражало искаженные тени, метафору их сломанных судеб. Тень кинжала вибрировала от мерцающего света свечи, словно живая и полная неприговоренной агонии.
— Я не похитил тебя тогда, потому что моя любовь не о краже. — Он говорил уверенно, но в его тембре звучала скрытая угроза, словно он был охотником, поджидающим, чтобы снова зарыть свои когти в душу жертвы. — Она о свободе. Я ждал, ждал твоего слова, твоего знака, твоего решения.
В его глазах, темных как ночь без звезд, пылали искры — искры неукротимой страсти, которая жила в нем, питаясь кислородом его боли и жаждой мести. Словно пламя в его душе всегда тлело, дожидаясь её дыхания, чтобы разгореться с новой силой. Он стоял перед ней не просто как мужчина, обжигающийся в пламени собственных чувств, но как вестник надвигающейся бури, готовый разрушить все преграды на пути к желаемому.
В этот момент камера пыток становилась ареной не для физического мучения, а для душевной борьбы, где ставки были выше жизни и смерти — они были о любви, которая могла как спасти, так и окончательно погубить их обоих.
Словно двигаемый неотвратимой силой судьбы, Люцерис сокращал последние шаги между собой и Рейллой, исчезая в тени, которые плясали на стенах камеры, освещенной трепетающим светом свеч. Каждый шаг звучал как приговор, каждое движение тела наполнялось трагическим предвкушением. Пространство между ними, насыщенное болью и разбитыми мечтами, было словно пустота, разделяющая миры, и вот он стер эту грань, встал так близко, что их дыхания смешались в единый ритм.
— Мы оба потеряли будущее, которое могло бы быть... — его голос дрогнул, словно он нес в себе груз несчастий всего мира. В его глазах — бездонных абиссах страдания — мелькали слёзы, превращающиеся в кристаллы решимости, которые оставили на его суровом лице следы чистой воли. Они свидетельствовали о его непоколебимом решении, о том, что он готов пройти через саму бездну, чтобы исправить историю.
— Но пока мы дышим, наша история ещё не закончена. — Он говорил медленно, каждое слово прорезало воздух, как клинок, вонзающийся в сердце судьбы. В его голосе — ревущий ветер измены и волны отчаяния, которые он был готов укротить. — И если нужно будет, я разрушу каждую темницу и каждую клетку, чтобы переписать наш конец.
В его словах было нечто большее, чем просто обещание; это была клятва, залог, данная перед лицом неумолимых богов тьмы и мести. Люцерис стал воплощением не только страсти, но и демона войны, готового сжечь миры ради обещанной им любви. Темница вокруг них затряслась от эха его обета, и стало ясно: в этой игре, в которой марионетками управляют коварство и власть, он выбрал свою роль — не пешка, а пламенеющий феникс, который из пепла поражений восстанет, чтобы выиграть самую важную битву своей жизни. А Рейлла — она стояла перед выбором, который мог изменить их обоих навсегда.
Люцерис стоял перед Рейллой как обличье скорби и кающегося грешника, словно его душа была раздираема вечным конфликтом между тьмой и светом. Темнота камеры поглощала его силуэт, оставляя лишь его голос, веющий прохладой из глубин разбитого сердца, пронизанного колючими проволоками его собственных решений.
— Я уже сделал немало, чтобы вернуться к тебе, — проговорил он, словно каждое признание было взвешенным камнем на чаше весов его души. — Я уже положил жизни, и речь не только об отребьях из островных королевств...
Голос его затих, а в воздухе остался висеть эхо его слов, наполняя помещение тяжестью невысказанных истин. Лица тех, чьи жизни были пожертвованы на алтаре его амбиций, мерцали в тени, укоряя его за свою безвременную кончину.
— В ту ночь, когда Элиана умерла, буря была как ярость богов, но моя ярость была глубже, — продолжил он, и его слова казались холоднее ветра, что гнал волны к кораблю в ту фатальную ночь. — Вот она, висит на перилах, кричит мне... а я стою, как призрак своего будущего, не двигаясь. Волны обрушились на неё, одна за другой, как судьба, что неумолимо следует за нами.
Воздух в помещении стал тяжелым, как будто каждая из этих волн теперь била по стенам камеры, отражаясь эхом ужаса и печали в словах Люцериса. Рейлла могла чувствовать холод, проникающий в её кости от мрачной истории, что разворачивалась перед ней.
Его голос был тихим, но каждое слово нарушало тишину как гром, раздирая мрак на части, внося в комнату бурю эмоций, с которыми он столько времени боролся.
— Моя супруга... Её смерть... Это был не несчастный случай, — голос Люцериса прервался на мгновение, словно он снова переживал ту ночь. — Когда она повисла на перилах, борясь со штормом, отчаянно проигрывая стихии моря, она с мольбой смотрела на меня. А я... я ждал, когда сражение за жизнь в её глазах угаснет. В итоге она потеряла силы... это была свобода. Свобода для меня, свобода от неё, свобода от всего, что было преградой перед тобой.
Слова Люцериса были похожи на приговор самому себе, они соткали мрачную пелену вокруг его существа, обличая его в мантию предателя своего счастья и счастья той, кто был ему верен. Люцерис закрыл глаза, а когда их открыл, в них блестели слёзы — слёзы человека, который видел слишком много и сделал ещё больше.
— Рейлла, я вернулся за тобой. Время нас не изменило, оно только отточило наши желания, нашу боль, нашу любовь. То, что разлучило нас, было ошибкой... Моей ошибкой. Я не хочу, чтобы она повторилась.
Он подошёл к Рейлле, взял её руки в свои, его взгляд был пронзительным и прямым.
Тенью окутанная, залитая тусклым светом угасающего костра, комната скрывала двух заговорщиков от глаз мира, который вонзал в них свои королевские клыки. Люцерис стоял перед Рейллой, его силуэт был как непоколебимый монолит в мире хаоса и измены, и каждое его слово переплеталось с энергией отчаянной решимости, вибрируя в воздухе как басы барабана, созывающего на войну.
— Уйди со мной. Сбежим в Дрифтмарк, покинем Харренхолл, спасём тебя от Рейгара. Твоё исчезновение покажет всем, кто стоит за этими интригами. Наши имена станут легендой, а наши враги разоблачены.
Слова его срывались с губ, как стрелы, выпущенные в сердце ночи, искать цель в темноте предательства, что окутала их судьбы. Его глаза сверкали в полумраке, и в этом свете таилось все, что он пережил: битвы, любовные переплетения, заговоры, которые они вместе пережили. Он был похож на облеченного в доспехи рыцаря из былин, готового разрубить оковы судьбы.
В его голосе слышалась настойчивость, бескомпромиссность, и неотвратимая решимость, которые так давно определяли его как воина и любовника. Этот голос вызывал в воображении образы бескрайних полей битв, на которых он не знал поражений, и тайных покоев, где шепот становился таким же мощным оружием, как меч в его руке.
— Поверь, моя королева, это даст нам шанс исправить ошибки прошлого. Это наш шанс на новую жизнь. На настоящую жизнь.
В его последних словах сквозила тонкая нить отчаяния, нежелания вновь стать пешками в чужих играх, стремление найти утешение в мире, где правят не короли и королевы, а лишь чувства и сердца влюбленных. Рейлла ощутила в его призыве не просто желание убежать, но и признание в том, что мир, в котором они существовали, был настолько испорчен интригами и кровопролитием, что единственное спасение лежало в побеге, в рискованном шаге в неизвестность, где каждая тень могла скрывать как новую угрозу, так и обетованное спасение.
Люцерис знал, что ведёт Рейллу по тонкому лезвию между правдой и обманом, но желание быть вместе, освободиться от оков прошлого было сильнее. Эта пытка, в которой он оказался, была хуже любых физических мук, которые он когда-либо испытывал. Но он был готов на всё ради возможности вновь объединить свою судьбу с Рейллой, пусть даже ради этого пришлось бы снова столкнуться с бурей, более разрушительной, чем та, что унесла Элиану.

Отредактировано Lucerys Velaryon (2023-11-07 13:31:20)

— Позволить тебе разговор? — повторил Люцерис, словно эхо её собственных слов отражалось в глубине его мрачного взгляда. Он откинулся на спинку стула, устремив взгляд в пустоту затемнённой камеры, где каждая тень казалась грозным предзнаменованием. — Ты хочешь сыграть по правилам, Рейлла. Но как ты не понимаешь, эти правила... — его голос оборвался на мгновение, прежде чем он смог продолжить, словно борясь с внутренней болью, — они не для нас. Они — кандалы, сковывающие душу, задушат нас обоих, задолго до того, как мы сможем вздохнуть полной грудью свободы.
Он медленно поднялся, подошёл к жаровне, горящие угли которой удерживали жар стали еще нескольких кинжалов. Её искры были ничем иным, лишь кроме сгустков темноты, напоминающей о ночи, подобной чернилам, готовой поглотить всякий свет. Его силуэт вырисовывался против мрака, как нечто гораздо более мрачное, чем просто тень. Руки его сжались в кулаки, и он продолжил:
— Слова о разговоре с сыном... — Люцерис ощутил, как острая боль пронзила его грудь, боль утраты и возможного предательства, боль, которую он не раз испытывал на этом злосчастном троне. — Эти слова... Они как яд, Рейлла. Они таят в себе боль, которая глубже острия меча, боль потери, боль предательства, которое может исходить даже от собственного крови.
В том, что Рейгар мог наследовать его смелость и решимость, Люцерис не сомневался. Но знал он и то, что ген крови могут нести и коварство, и властолюбие. В глазах Люцериса зажглась искра страха: страха, что кронпринц, оказавшись в курсе всех интриг, мог легко отомстить, мог уничтожить его, Люцериса, стереть его влияние, ударить по его силе, и что хуже всего — разлучить его с Рейллой.
— Мы у порога пропасти Рейлла, — продолжил он, обращаясь к ней, но его глаза все еще были прикованы к пустоте за окном, где звезды казались исчезающими точками надежды. — Мы встали на тропу войны с самой судьбой, и каждый наш шаг может стать последним. Я не боюсь смерти, но я боюсь потерять то, что мы могли бы иметь... То, что могло бы быть между нами.
Его слова были нежны, но они звучали как приговор, словно каждая фраза была произнесена под дулом меча, готового вонзиться в их общее будущее. Люцерис оглянулся на Рейллу, и она увидела в его глазах отражение собственного страха, страха, что когда-то они оба выбрали власть, игру престолов, и теперь они могли заплатить самую высокую цену за свои амбиции — цену в виде своей любви и жизней.
— Если разговор с Рейгаром — это то, что ты выбираешь, то я не буду тебя останавливать, — голос его снова наполнился решимостью, но каждое его слово было как нож в его собственной плоти. — Но помни, что каждое твоё слово, каждый взгляд могут обернуться против нас. И если стены Красного Замка заговорят, то они могут нашептать гибель... Нашу гибель.
— Рейгар... он сильный, — слова вырывались из груди Люцериса, его голос дрожал от внутренней борьбы, где гордость за сына смешивалась с боязнью того, что эта сила обернётся против них обоих. — Он унаследовал моё упорство и твою стойкость, Рейлла. Он — воплощение лучшего и всего самого сильного в нас. Но он также унаследовал и то... то мрачное пламя, что пылает в моих жилах. И если это пламя вспыхнет от твоего разговора с ним...
Он остановился, словно каждое следующее признание весило на языке тяжестью свинцовой печати.
— Если он узнает, если он почувствует... — Люцерис подошёл к Рейлле, каждый его шаг был полон решимости и страха, словно он шёл не по каменному полу пыточной, а по трепещущему льду, который мог треснуть под весом опасений. Его глаза были зеркалами бури, где молнии его страхов сверкали в глубине зрачков. — Он сможет нас разлучить. Он может повернуть свой меч против меня, а своё сердце — против тебя. И эта мысль не даёт мне покоя, она... она пожирает меня изнутри, как огонь пожирает древесину.
Люцерис был так близко к Рейлле, что она могла почувствовать холод, исходящий от его тела, несмотря на теплое пламя свечей. Он казался статуей, высеченной из камня и льда, его голос был похож на звук меча, вынутого из ножен, и каждое его слово ударяло точно и решительно.
— Ведь не столько сама правда нам угрожает, сколько тень, которую она откинет на нашу историю. Всё, что мы строили, всё, к чему стремились... — он сделал паузу, и казалось, что даже время замерло в ожидании его следующих слов, — может рухнуть, разрушиться под тяжестью одного-единственного откровения.

Люцерис взял руки Рейллы в свои, его ладони были холодны и твёрды, словно железные латы его боевой брони.
— Я боюсь, что в пылу своего гнева, обманутый и оскорблённый, Рейгар обратит свои чувства в ярость и насилие. Он может стать инструментом наших врагов, кинжалом в нашем же сердце, — его голос был тихим, но он звучал, как звон разбитого стекла. — Веришь ли ты в нашу историю настолько, чтобы рискнуть всем? Чтобы рискнуть ним, нашим сыном?
Его вопрос висел в воздухе, как клинок, поднятый для удара. Он знал, что вес этого решения был непомерно тяжёл, и что последствия могут быть необратимыми. Но в том и была драма королей и королев — их выбор определял судьбы не только их самих, но и целых королевств.
Он увидел в глазах Рейллы тень того непоколебимого духа, который когда-то привел его к ней, как к берегу в шторм. Её молчаливое согласие, это крошечное, едва уловимое движение век, которое было похоже на медленное закрывание двери перед лицом неминуемой судьбы. Это было тяжёлым ответом для Люцериса, ответом, который стал венцом их обоюдного понимания, что пришло время действовать, несмотря на все риски.
Он отпустил её руки, и его руки, остывшие от неуверенности и страха, чуть задрожали. Вдруг он отошёл назад, словно каждый шаг уводил его от неё в бесконечную пустоту, которую они оба рисковали вскоре обрести. Люцерис повернулся, уходя от её взгляда, не в силах смотреть на неё — на ту, которую он, возможно, обрекал на разлуку.
— Да, поздно уже, — вырвалось у него, словно подтверждение того, что они перешли рубеж, откуда нет возврата. Его слова заполнили комнату, как нежданные гости, несущие в себе надежду на спасение и одновременно весть о начале конца. — Стражи! Ведите королеву через тайный проход.
Команда прозвучала как приговор, который он сам себе вынес, приговор, подтверждающий, что их путь теперь лежит раздельно. Стражи, выжидавшие за дверью, тяжело запахнули дверь, и комната наполнилась глухими звуками их доспехов. Один из них двинулся вперёд, чтобы выполнить приказ, но Люцерис поднял руку, останавливая его. Он обернулся к Рейлле, и в его глазах застыла вся полнота мира их взаимных переживаний — в них была молния страха за их будущее, которое было так же хрупко, как стекло; в них была горечь от раздумий о предательстве, которое могло лежать в их собственных руках; в них была и безмерная любовь, которая давала ему силы стоять, когда весь мир казался на волоске от падения в бездну хаоса.
— Помни о нашем завете в саду, — тихо произнёс он, слова его были полны внутреннего стержня, который он тщательно скрывал за маской достоинства аристократа. — И каковы бы ни были последствия... я люблю тебя до последнего вздоха, до последней капли крови, которая течёт в моих жилах.
Он обернулся к стражам:
— Берегите её как святыню, ибо она — сердце этого королевства, и если сердце погибнет, то погибнет всё.
Стражи кивнули, и один из них подошёл к Рейлле, протягивая руку, чтобы проводить её через потайные ходы замка, ходы, что знали только избранные, ходы, что могли стать их спасением или гибелью. И когда она миновала порог комнаты, Люцерис уже знал, что эта прощальная встреча станет для него проклятьем и благословением одновременно. Он знал, что стоит лишь произойти разговору между матерью и сыном — все мосты будут сожжены, лишая пути назад, требуя решительности и стойкости до последнего.